Этим утром мало кто пошел на пляж. Все готовились. Именно сегодня… Как я мечтала об этом, слушая рассказы очевидцев и непосредственных участников! Не веря, что так бывает на самом деле. Веря, однако, что «Это, Настенька, все равно не расскажешь… это надо видеть!». Да, точно. Теперь я понимаю. И невозможно хочется поделиться впечатлением со всем остальным миром, но говорю вам: ЭТО не расскажешь. ЭТО, ребята, надо видеть! Ну а еще лучше — чувствовать.

Солнце кипятило воду в море, жарило брезент палаток на горах, варило оставленный в бутылках спирт, запекало до полной готовности плиты эллинга и дорожки Ущелья. Герои праздника — культорги Егорушкин и Сурэн — репетировали на площадке у домика начальника лагеря. Массовка азартно мазалась гуашью, делая из себя чертей, русалок и людоедов. Племена амазонок наворачивали на головах дикие кудри: я тогда впервые увидела, что в гладилке могут включаться не только кипятильники, но и парикмахерские щипцы для завивки… Ну а остальные степенно пили пиво на Госпиталке[13]. Предвкушали…

Мы с Виксой, Маринулей, Ксюхой и Оленькой Смирновой не без удовольствия обнаружили себя в числе остальных. Пива было много: ради такого случая мы запаслись заранее, отстояв вчера очередь в «Гром и Молнию». Потом, плавно и неощутимо, так же, как жаркий ветер, гуляющий по лагерю, мы переместились из тени курилки на горячие узкие лавочки вдоль спортплощадки. Там проверяли микрофон. Ждали, пока рассядутся, разлягутся и встанут зрители, втаскивали остатки декораций на арену действий… И началось!

Я смотрела на все это, как октябренок, впервые попавший на елку в Кремль. Подобное чувство чуда и забытья было еще, помнится, годика в четыре, когда родители в преддверии Нового года привели меня в «Детский мир». Тот самый. И там я увидела эти огромные часы с двигающимися глазами, елку до потолка, которого нет; услышала шелест мишуры, волшебный звон елочных шаров; ощутила на лице отражения разноцветных огоньков, а во рту — сливочное крем-брюле в вафельном стаканчике…

На лавочках не хватало места: весь лагерь сгрудился у спортплощадки, плюс «дикари» с обеих гор, да еще гости, приезжавшие раз в месяц на это шоу со всего побережья. Так что сидели друг на друге. Я — у Маринули на коленях.

На спортплощадке разыгрывалось действо, отрепетированное по оригинальному сценарию. Ну, что вам сказать, если в разные годы культоргами в лагере работали такие люди, как Градский, Лысенков, Шустицкий?! Маркин с Минаевым… И даже, говорят, Лисовский — ну да, тот самый, который потом с коробкой… Представление было роскошное: остросоциальные шутки с сексуальным подтекстом, интермедии, достойные «ОСП-студии» и «Осторожно, модерн!», вместе взятых, перемежались зажигательно-ритмичными танцами «дикарей» и «дикарок». Жара, пиво, теснота, общая эйфория и молодость скоро создали удивительную иллюзию: будто безумные пляски на солнцепеке раскрашенных гуашью людей — это нормально, а мы так все и живем каждый день и очень этому рады… Но для меня самое интересное началось, когда на сцене возникло вдруг удивительное племя.

Пятеро или шестеро ребят — та самая компания, которая дружила с Анечкой. Именно их мы прозвали «рваниной» за разодранные вдрызг футболки и напрочь попиленные, художественно растрепанные джинсы. (Надо заметить, что попиленные джинсы тогда — это совсем, совсем не то же самое, что сейчас. Если вы, конечно, понимаете, о чем я.) На спинах у них, на груди и щеках углем были сделаны надписи, что-то типа «Не забуду мать родную» и тому подобное… в общем, как мы поняли, они изображали племя пьяниц. Шатаясь и невнятно крича, они очень смешно доковыляли до середины сцены, как вдруг один из них сел прямо на пол. Достал откуда-то из-под джинсовых лохмотьев бутылку с этикеткой — на ней крупно черным фломастером было написано слово «ВОДКА» — и стал пить из горлышка, периодически делясь напитком с соплеменниками.

— Ха-ха, смотрите!! Это же Оцеола Мидл! — сказали позади нас.

— Во…! Орлы-ы… — ответили сбоку.

— Кашос, давай! Давай! Убей ее!!! — раздалось слева.

Они были всеобщими любимцами. Демократия тогда входила в права, а цензура из них выходила. Они очень талантливо изображали пьяных. Пять или шесть спивающихся мужиков из племени. Последние из могикан. Прямо ханты и манси какие-то. Впрочем, изображать-то им как раз ничего и не нужно было.

— Да он же сейчас рухнет, — констатировала Викса, недоверчиво глядя на Оцеолу.

— Кто?! Он?!! Да прям, рухнет, как же! Ну, рухнет, естественно, но не сейчас. Не раньше, чем часа через два…

До меня дошло, что происходит, только когда Ксюха, проницательно сощурившись, прошептала мне на ухо:

— А водка-то у них настоящая…

О‑о, он не переставал волновать мое воображение. Сколько, оказывается, имен у этого необыкновенного человека! Сам он уже явно никого и ничего не видел, а я смотрела только на него, испытывая смесь восхищения с испугом — самое мощное влюбляющее средство. Еще бы: такой красавец и такой смелый! Я была тогда убеждена, что именно это и называется смелостью — хлестать водяру из «горла» на глазах уважаемой публики и лагерного начальства. Не говоря уже о том, что делал он это лежа на раскаленном асфальте, в Крыму, в августе, в двенадцать часов дня. Я готова была весь остаток праздника, да что там — дня, любоваться им. Я так и сделала бы, если бы не отвлек заставивший вздрогнуть дикий, оглушительный, не вполне членораздельный крик. Знакомый крик.

— Ущь иль не Ущь?! — хрипло орал со сцены бессменный алуштинский сантехник по кличке Ущь.

Этот мужик маргинальной внешности и неопределенного возраста мог запросто сойти за бродячего художника, американского ковбоя или высокооплачиваемого фрика, хотя был просто-напросто веселым алкашом. Он традиционно заведовал в лагере водой и всем, что с ней связано, был уважаем обитателями за постоянство, доброжелательный нрав и поразительное душевное родство с московскими студентами.

— Ущь или не Ущь?! — угрожающе прорычал он свой обычный позывной.

— Ущь!!! — с готовностью отозвались ему.

Тогда Ущь, держа в руке длинный черный шланг, тянущийся откуда-то со стороны Храма Омовения, другой рукой сделал неопределенно-торжественный жест, что-то такое крутанул у себя за спиной… и из шланга вырвалась многоцветная, жемчужная, серебряная, золотая, бриллиантовая струя! Как я потом узнала, по сценарию Ущь должен был изображать некую скульптуру — не то Водолея, не то Писающего мальчика. Впрочем, неважно: сценка скоро закончилась, и ведущий — начальник лагеря Сергей Ефремович Вирченко — заученно произнес в микрофон стихотворную фразу, придуманную